Как по улице Донской
Меня трахнули доской;
Что за мать твою ети –
Нельзя по улице пройти.

Тема эта вечная, но и суровая, тяжёлая, так что написана даже не для современного человека изнеженного, оторванного от народных традиций, надеющегося в трудных ситуациях на суд праведный, на толковых толмачей, на не имеющего аналогов прокурора. Глядя правде в глаза, каждый согласится  – пока что не изжиты со времён сотворения известные человеческие пороки.

Об одной из таких «слабостей» пословицы гласят: «Вор ворует – мир горюет. Вор ворует не для прибыли, а для своей погибели. Вора бьют, и плакать не велят».

В патриархальной Руси  и в последующих столетиях, одним из тяжких преступлений, в том числе, в нарушении «Божеских заповедей» было воровство. В обычаях тех нравов: «Бьют как хозяева, так и соседи, не отставали женщины и дети. Доходят своими средствами, бьют, калечат, убивают и жгут». Такая участь ждала тех лихоимцев, кто крал с амбаров, с мельниц зерно, тем более, что это преступное действие совершалось со взломом. Надо учесть, что эта лихость не имела срока давности: всё равно находили по следу, по наводке, потому что речь шла  о семейном запасе. Самосуд был как чувство мести, обиды, страха: «Ни чем вора не уймёшь, коль до смерти не убьёшь. Поди, там по судам таскайся, с каким-нибудь негодяем, вором, а лучше всего топором по голове, да и в прорубь». Община не считала нужным обращаться к властям: «Крестьяне убиты всем обществом, они  постоянно занимались кражами, сбытом краденых вещей и вообще были людьми небезопасными для окружающего населения».

За менее тяжкие преступления, такие как кража одежды, обуви, продуктов, воров подвергали  «посрамлению». Обычай срамить преступника –  подвергать публичной экзекуции, унижающей его честь и достоинство. Такая форма самосуда носила демонстрационный характер: сраму, и огласки больше всего боятся. Уличённого вора водили зачастую нагишом, с украденной вещью или соломенным хомутом по селу, стуча в вёдра и кастрюли, причём каждый желающий мог ударить его, обычно били по шее или спине, чтобы наказуемый не мог определить того, кто участвует в экзекуции. Обычно после этого сажали в «холодную». Применялись и общественные работы: мужики должны были исправлять дороги, чинить мосты, копать канавы; женщины – мыть полы в общественных избах, мести улицы, площади. В практике было – они изгонялись из общины – предлагалось добровольно покинуть место проживание.

Вора, пойманного прилюдно, на ярмарке, базаре, ждала незавидная судьба: тут же голосованием решалась его участь – убить, застрелить, забить досмерти. Было такое убеждение – расправа не считалась грехом. Убитого при такой расправе хоронили тайком, безымянно и зачисляли в список без вести пропавших. Если вмешивалась запоздало власть, то аргумент был таков: «Били всем миром. Да мы легонько его, проучить хотели. Это он больше с испуга умер».

Из всех имущественных преступлений, самым тяжким считалось конокрадство. Лошади делились у справных хозяев на рабочих и выездных. В нашем Предуралье в основном были (наши недалёкие предки) в числе середнячества, была и прослойка зажиточных, особенно на рубеже веков, которые при новой, советской власти, тот час попали в категорию сельской буржуазии, прозванной кулаками.  Глядя на современное поколение, обзаводившееся железными «конями», автомобилями, тракторами мотоблоками, не представляющими недавнюю древнюю лошадиную историю. Хочется привести поголовье тягловой силы из материалов подворной переписи 1888-1891 годов: Артинский завод  – 887 лошадей, Пристань – 365, Подгорная – 438, Сажино – 389, Криулино – 282, Соболя – 132, Манчаж – 470, Поташка – 1101, Сухановка – 977.

Кража лошадей означала разорение хозяйства. Тем более, этот разбойный промысел был многоэтапный: были исполнители (грешили этим цыгане, для инородцев, особенно для местных башкир, считалось угнать аргамаков у «урус-шайтана» делом чести; были места укрытия – тайные постоялые дворы; были покупатели – местные баи и дальние ханы с казахских улусов). «Крестьяне с конокрадами поступают очень жестоко, если поймают с лошадьми. Доносят начальству очень редко, расправляются самосудом – бьют до тех пор, пока он не упадёт полумёртвым». Были случаи, что таким разбойникам вбивали гвозди в голову, загоняли щепки под ногти. Приговор о самосуде принимался на сходе с домохозяевами 35-40-летнего возраста во главе со старостой.  Практически всегда вора ждала смерть, такая же участь могла ждать подельников – угонщиков, хозяев – временных укрывателей, тайных конюшен, их усадьбы, поджигались. «Бей, бей, злодея! Ты у нас давно как чирей сидишь! В землю закопаем.

Лежал на сырой, тёмной от крови земле Бузыга. Всё его лицо представляло собой большой кусок кровавого, разорванного в клочья мяса. Один глаз был вырван и висел на чём-то, похожем на красную, мокрую тряпку. Другой был закрыт. Вместо носа по щеке разляпалась, большая мягкая, кровавая лепёшка.

«Бей Бузыгу!» Все, что стояли сзади, тяжело навалились, тесня передних, горячо задышали». – А.И. Куприн «Конокрады»

«Не тот вор, что ворует, а тот, что концы хоронит. Не тот вор, что ворует, а тот, кто краденое принимает». Были случаи:«был убит на берегу реки сельским старостой железным ломом и зарыт в песок; застигнутого с поличным застрелили из ружья; бросили жребий, кому исполнить приговор; назначили до 200 ударов розгами, это притом, что хватало при умелом использовании и 20-ти».

Не церемонились и с теми, кто пускал «красного петуха». Понятен гнев крепостных, они, таким образом, мстили сластолюбивым хозяевам за бесправие, телесные наказания, за поруганных матерей и жён (право первой ночи). Особенно досталось помещичьим усадьбам в смутный 1917-ый год: то, что видит недалёкий наш современник в Михайловском, Тарханах, Шахматово – это советские подделки. Тогда родовые поместья сотен и тысяч дворян съел революционный пожар 17-го года.

 Если поджигателя задерживали на месте преступления, то его жестоко избивали, так, что он умирал. В свидетельствах: «привязали к хвосту лошади, затем несколько часов гоняли по полю; был избит и брошен в огонь; били её каблуками, поленьями, вырвали волосы, рвали одежду, особенно зверствовали женщины, с матерей брали пример и дети, утопили в пруду».

«Дето 16-го года хорошо запомнилось мне, кроме прочего, ещё и потому, что в нашей Осельской волости оно прошло, как лето больших пожаров, разгадать тайну которых пыталась вся волость.

На берегу Угры, верстах в 7-8 от Глотовки, расположилась большая деревня Береговая. Вероятно, в конце июня в Береговой от удара молнии загорелась и дотла сгорела крестьянская хата со всеми надворными постройками, примыкавшими к ней, Впрочем,  ни чего удивительного в этом не было; пожары от молнии случались довольно часто.

Назавтра ни какой грозы не было. Погода стояла  солнечная  ясная, жаркая. И всё же, примерно в полдень внезапно вспыхнул и тоже сгорел до основания двор, стоявший по соседству с тем, что сгорел накануне от грозы.

Однако, на третий день – и тоже примерно в полдень в Береговой загорелся третий дом. А дальше – и пошло – и поехало».

В Береговой началась паника.

Только в конце лета, когда в Берёговой осталось два или три несгоревших дома, преступника наконец обнаружили. И каково было удивление жителей Береговой, когда они узнали, что их деревню постоянно жгла и сожгла шестилетняя девочка!

У этой девочки в первого пожара, возникшего от грозы, по-видимому, произошёл какой-то болезненный психологический сдвиг (пиромания – любовь к огню, что в психике есть со времён пещерного века).

Чтобы её ни в чём не заподозрили, она всё время находилась вместе с остальными детьми на виду у взрослых. Однако, думала она в это время всё об одном и том же: как бы улучить удобную минуту и сунуть зажжённую спичку в сухую солому.

Какова судьба бедной девочки, которая сожгла свою родную деревню, в том числе и дом, где жила сама, я не знаю». – Исаковский М.В. «На Ельнинской земле» гл. 2 «Первые летние каникулы».

Что касается нашей современности, то на всём пространстве матушки России с самого «сранья» – с весны до первых снегов, горят леса, луга, горы и долины. «Красный петух» гуляет по торговым центрам, магазинам, базам, гаражам, баням и саунам, даже по телевышкам (вспомним – Останкино), параходам, газопроводам.

По-моему, что пылают объекты современных богатых – зависть, не верю, что причиной КЗ.

Не забыто имя Зои Космодемьянской. Вчерашняя школьница была брошена с диверсионной группой в Подмосковье  – в район деревни Петрищево. При втором поджоге жилых домов, где поселились немецкие оккупанты, она была схвачена. К тому же один из их группы тоже был схвачен и выдал состав группы. «Таня» – так она назвалась при допросе – Зоя была выдана врагам самими жителями этих уцелевших домов.

Что касается женской половины населения, то есть девиц, старых дев, вдовушек, замужних и девиц к спариванию – невест, то жизнь в натуральных правилах была суровой.

Церковный устав князя Ярослава: «Аже поидеть жена от своего мужа за иныи муж или иметь блясти от мужа, ту жену поняти в дом церковныи» – заточить в монастырь. Из тогдашних наставлений: «Отврати очи от жены красивой, потому что любодеяние женщин в глубине глаз: взор любодейки, как стрела ядовитый паразит наружи и яд впустит в сердце и мысли, приманка - речи ее, силками губ своих увлечет в блуд». Особенно жестокие эпитеты давала церковь: «жена-ветер северный, гостиница поганая, совокупленница бесовская, ненасытная похоть, домовая буря, многим потоп, сердцу копьё; грехам учительница», «жену свою люби и в законе живи по заповеди господней: в воскресенье и в среду, и в пятницу и по праздникам господним, и в Великий пост любви избегайте». Безотчётная власть мужа над женой отражена в народных поговорках: «Бью не чужую, а свою, хоть верёвки с неё вью; жалей как шубу, а бей как душу». Битьё жены не считалось преступлением. Рукоприкладство в отношении  «второй половины» было, чуть ли не нормой в семейных отношений: «Бить их мало – бабу да не бить, да это и жить будет нельзя».

Зачастую невеста в первый раз видела жениха только при венчании, большинство браков по уговору родителей, были трагическими. Отчаявшиеся жёны или накладывали на себя руки, либо шли на смертоубийство: убивали ножом, топором, травили зельем, поджигали в избах, банях. К тому же на фоне бесконечного тиранства со стороны мужа, как правило, и его семьи любой повод мог стать причиной конфликта: «Сама себе раба, коль не чисто жнёт. Горе той бабе, которая не очень ловко прядёт, не успела изготовить портянки. Да и ловкую бабу бьют, надо же её учить». Почти никогда соседи, тем более посторонние люди в семейные дрязги не вмешивались: « Свои собаки дерутся, чужая не приставай».

Одним из тяжких преступлений со стороны жены – её неверность, «культпоход налево», – измена.

«Жену, захваченную на месте преступления, муж привязал вожжами к воротам, а косами за кольцо в воротах и начал бить. Он бил её до посинения и иссечения тела. Затем несчастная три раза поклонилась, при всей своей родне, мужу в ноги, просила прощения. После этого её принудили пойти по селу, и заходя в каждый дом, заказывать женщинам, не делать этого».

«Наказывали своих жен за прелюбодеяние, связав им назад руки, а сами брали жен за косы и секли ременным кнутом (женщины при этом были в одних рубахах) объясняя, за что они их бьют". Муж на жене-прелюбодейке пачкал дегтем рубаху и запрягал в телегу без дуги, а хомут надевал на голову». 

 «Свёкор застала невестку с холостым братом мужа. На семейном совете порешили наказать "гулену". Муж, свекровь и старший брат попеременно избивали ее плетью. В результате истязания несчастная более месяца лежала при смерти²⁶ . В другом случае для расправы оказалось достаточным одного подозрения в супружеской неверности. Мать и сын в течение нескольких дней били беременную невестку. После очередного избиения она "выкинула" ребенка и сошла с ума».

Для женщин старшего поколения такие расправы считались нормой: «На расправу сбежалась вся деревня и любовалась избиением как бесплатным зрелищем. Кто-то послал за милиционером, тот не спешил, говоря: "Ничего, бабы живучи!" "Марья Трифовна, - обратилась одна из баб к свекрови. - За что вы человека убиваете?". Та ответила: "За дело. Нас еще не так били».

Самосуду подвергали обязательно неверных жён и распущенных девок. Разврат являлся грехом, так как он задевал честь семьи (отца, матери, мужа) и накладывал пятно не на одно поколение. «Гулящим девкам» отрезали косу, мазали ворота дёгтем, завязывали рубаху на голову и по пояс голыми водили по улице.

«Нет дыма – без огня»: «Женщинам верить нельзя: они лгут с умыслом – языком, без умысла взглядом, улыбкой, даже обмороком» [Н.А. Гончаров]. «Все жены – актрисы» [А.М. Горький].

«Баба – что дом, щелистый всюду

Ночью она глазастей совы.

Только доверься бабьему блуду,

Была голова – и нет головы» – П. Васильев

«Жена мужу – пластырь, он ей  – пастырь

Муж в шанцах, жена в танцах.

Муж – за волками, а жена – за молодцами

Муж пашет, а жена пляшет

Чужого мужа любишь – себя погубишь»

«Тут, видишь ты, сын отца топором укокал, да и жену повредил, баба-то еще жива, а старичок, тезка мне — Иван Матвеев, — он кончился, упокой господи… — Снохач? — спросил я. — Вот, это самое, за сноху потерпел убиенную смерть от руки сына. Через бабу, да… В наших местях это зовется — птичий грех, когда свекорь со снохой соймётся али отец с дочерью… Как птица, значит, небесная, ни родства, ни свойства не признает она, вот и говорят: птичий грех» – А. М. Горький «Птичий грех»

«Аксинью выдали за Степана семнадцати лет.  Взяли ее с хутора Дубровки, с той стороны Дона, с песков. За год до выдачи осенью пахала она в степи, верст за восемь от хутора. Ночью отец ее, пятидесятилетний старик, связал ей треногой руки и изнасиловал. - Убью, ежели пикнешь слово, а будешь помалкивать - справлю плюшевую кофту и гетры с калошами. Так и помни: убью, ежели что... - пообещал он ей».

 Взяли ее с хутора Дубровки, с той стороны Дона, с песков. За год до выдачи осенью пахала она в степи, верст за восемь от хутора. Ночью отец ее, пятидесятилетний старик, связал ей треногой руки и изнасиловал. - Убью, ежели пикнешь слово, а будешь помалкивать - справлю плюшевую кофту и гетры с калошами. Так и помни: убью, ежели что... - пообещал он ей.  На глазах у Аксиньи брат отцепил от брички барок, ногами поднял спящего отца, что-то коротко спросил у него и ударил окованным барком старика в переносицу. Вдвоем с матерью били его часа полтора… . Он жалобно  мычал,  шарил по горнице глазами, отыскивая спрятавшуюся Аксинью. Из оторванного уха его стекала на подушку кровь. Ввечеру он помер. Людям сказали, что пьяный упал с арбы и убился». – М.А Шолохов «Тихий Дон» кн.1-я 

В нашем, даже XXI-ом веке, народ в целой массе тёмный, суеверный: посмотри на работу церкви – поклоняются крашеным доскам – иконам, ломятся к древним костям – якобы к священным мощам. Верят в гороскопы, экстрасенсам, доверяют шарлатанам, которые могут сделать приворот-заворот, излечить недуг или навлечь порчу.

Просторы империи регулярно навещали эпидемии – тифа, холеры. Особой категорией самосудов, следует признать, самочинные расправы, учинённые на почве суеверия. Во время таких бедствий, как мор или пандемия находили виновников в лице сельских колдунов и ворожей. И они становились жертвами мирской мести. Зная, что колдовство не считалось властями противоправным действом, на местах инициатива была в руках населения: убийство колдуна не считалось грехом. «Жила одна старуха, которую все знали как колдунью. Случился пожар, мужики припёрли её дверь колом, избу обложили хворостом и подожгли». Суеверный грех окутывал и редких ведьм. Люди верили, что они наводят порчу, изводят скотину. Верили в «сглаз»: или корова не стала телиться, или молодая девушка «таяла» на глазах – причина ведьмина порча.

«В тот год случился небывалый падёж скота. Падёж перекинулся на лошадей.  Один подвыпивший старик первый крикнул: – Волоки нам свою ведьму! Суд наведем! Лучше её уничтожить, чем всему хутору без скотины гибнуть».

Полчанин Прокофия, намотав на руку волосы турчанки, другой рукой зажимая рот ее, распяленный в крике, бегом протащил ее через сени и кинул под ноги толпе. Тонкий вскрик просверлил ревущие голоса. Жена Прокофия умерла вечером того же дня». М.А. Шолохов «Тихий Дон» Ч 1.

Жертвами толпы зачастую становились редкие по тем временам местные (земские) врачи.

«После обед в, в неурочное время, прибежал с поля в город пастух к базарной части, прямо на нижний базар. Его обступили, и он исступленным голосом сообщил, что у него в стаде подохло семь коров, сейчас же после того как напились из колоды…»

« Скот травить начали» – злобно заключила толпа.

Раздражение стало общим: с Горки, с Маяка, с Бодровки бежали мужики к центру, кто с кольями, кто с топорами. Беспоясые, босиком метались они от места к месту, ища применение буйной силы и первопричину зла — доктора… 

«Вот он, вот он – антихрист, травитель, лови, лови его!»

Следующий момент – это мелькание белого пиджака в озверевшей толпе; взлетевший высоко кверху белый картуз Александра Матвеевича и крик, нечеловеческий, звонкий до неба…»

Петров-Водкин «Хлыновск» – доктора звали Александр Матвеев, который положил 18 лет жизни на дикой вятской провинции, а погиб во время вспышки холеры.

Многие знают писателя Гарина-Михайловского. Он инженер путей сообщения: строил многие железные дороги, участвовал в сооружении Трансиба, в частности был ведущим инженером на участке Уфа-Златоуст, благодаря нему на месте небольшой деревушки Кривощёковское возник Новониколаевск. Теперь Новосибирск. Есть у него повесть «Несколько лет в деревне» – о трёх годах, говоря современно, фермерства.

Вторгнувшись в патриархальный мир, он хотел переделать психологию тогдашнего хлебороба: учил удобрять, внедрял севооборот, помогал зерном, деньгами, советами наставлениями; жена его сделалась сельской учительницей. В благодарность сельчане в один год «отблагодарили»: сожгли ригу, мельницу, обратили в прах его начинания. Через  два года он навестил своё бывшее хозяйство. И вот что на самом деле оказалось:

«Редкие интеллигенты (учителя, врачи, ветеринары), живя в такой дикой, необразованной, суеверной, к тому многочисленной и готовой к необузданной вражде, мести, преступлению, оказывались беззащитными, к тому же всегда находились сельчане, которые годами получали выгоды от этих бескорыстных подвижников, готовы были сделать подлый поступок: «Далее Пётр рассказал, что пять дворов по жребию решили сделать пять пожаров. Мельница досталась Калину, который нанял за полведра пастуха, сына той старухи, которой мы некогда выстроили русскую печь и избу, подсолнухи достались Овдокимову, который нанял Михеева… — И Чичков рехнулся, — продолжал Беляков, — и Михеев от опоя умер, и пастух пропал без вести, да и все богатеи не добром кончили — обедняли, последними людьми стали».

2-15.01-2022г

В. Д. Ганькин